Homo homini
Первый акт полифоничен, собран из отдельных, наслаивающихся друг на друга техниках и приемах. Никакой «кафкианскости» и «фантосмогоричности» нет, все очень сухо, сдержанно. И эта сдержанность (прерываемая сразу двумя потоками сознания – один на польском, один, явно импровизируемый, на русском), с вкрапленными в нее кусочками видеотрансляции, создает мощное, злободневное (первые слова в спектакли звучат из телевизора, по которому идет политическая передача) гражданское высказывание. У героя нет страха перед процессом, у него – высокого, худого, немного нервного, с тонкими чертами лица (в общем, типичного интеллигента), исключительное презрение к суду. Он не сидит на скамье подсудимых, он не отвечает на вопросы суда, он разражается блестящей, смелой речью, в которой бесстрашно клеймит систему и исполнителей.
Во втором акте не остается и следа ни от самого героя – большую часть времени он вообще проводит почти без сознания, ни от настроений и тем первого. От грохота пулеметной очереди, которая скашивает линую, стоящих с заклеенными черным тейпом ртами просителей, мы переходим к бесконечной сцене в больничной палате (чистилище?). Ее герои – реальные люди, которые знали Кафку – друг, невеста, ее подруга. Эта сцена невыносимо утомительных и ни к чему не ведущих разговоров вызывает восхищение техникой – несколько раз кажется, что сейчас сцена закончится, разговор затихает, повисает пауза… а, затем, вновь кто-то что-то произносит. В эпоху клипового мышления, где есть формат трех-секундных видео, где пятиминутную сцену можно назвать долгой, а десятиминутную затянутой, это завораживает.
Третий акт продолжает медленную агонию, герои переполнены эмоциями, они борются, кричат, швыряют книги, набрасываются друг на друга, но в во всем, что происходит есть ощущение невероятной тяжести и приглушенности, каждая сцена длится бесконечно и никуда не приводит, ни у одного из действий, ни у одной из эмоций нет смысла, нет цели, кажется, что этот поток движется просто потому, что уже не знает, как остановиться.
Объём смыслов, которые Люпа пытается охватить в своем спектакле огромен. Иногда кажется, что их слишком много для одного, пустить и такого длинного, спектакля. Йозеф К. (герой романа Кафки) наслаивается на Франца К., политические преследования на фрейдисткие образы, а холокост, гонения евреев, ожидание катастрофы, на христианские мотивы. В какой-то момент главный герой обретает пластику снятого с креста Иисуса – нагой, худой, ломкий, обессиленный, лежит он на голой раме кровати (режиссер не удерживается и впрямую проговаривает эту ассоциацию). Финал спектакля и вовсе происходит в роскошном католическом соборе.
Ряды смыслов наслаиваются друг на друга – суд, как бюрократия, суд, как ад, суд, как жизнь, суд, как страшный суд. И выхода из этого нагромождения нет.