Митина любовь, Митино восхищение
Томас Манн писал «восхищение – стихия чистейшая и вместе с тем плодотворнейшая, благоволение и побуждение к соревнованию, оно учит высоким притязаниям и являет собою стимул к собственному духовному творчеству. Оно – корень всякого таланта. Там , где его нет, где оно отмирает, там не родится ничто, там будет духовная нищета и пустыня…Дар восхищения, способность любить и учиться, умение усваивать, ассимилировать, преобразовывать и создавать свои, новые формы лежит в основе любого крупного таланта…Восхищение –лучшее, что у нас есть, восхищение –начало любви, даже сама любовь…»
Такое чистое, светлое, одухотворенное восхищение вызывает спектакль театра на Литейном «Митина любовь», рассказывающий о начале любви, о зарождении чувств.
Бунин очень тяжело переводится на сценический язык. Калейдоскоп чувств, страстей и драм, который возникает в его рассказах и повестях, теряется на театральной сцене или превращается в нечто тяжеловесное и архаичное. Театр утяжеляет, закрепляет телесно бунинскую прозу, придавая слишком большое значение эротичности его произведений.
В спектакле же театра на Литейном о телесности, кажется, забыли, там преобладает лёгкость, эфемерность, зыбкость, какая-то юношеская внетелесность. Воздушность спектакля, оторванность от земли его героев подтверждает и сценография. Сценическое пространство спектакля создано двухуровневой конструкцией, расчерченной квадратами полупрозрачных пластиковых стёкол.
Отношение к авторскому тексту у создателей спектакля очень уважительное. Слово Бунина звучит со сцены неизменённым, актёры произносят его- то от третьего лица, то от своих героев. Но главное в спектакле не слово, а пластика. Пластический рисунок спектакля переводит жизненные перипетии героев в хореографический план. Пластика спектакля очень телесна, эротична. И в тоже время она находится за гранью обычно плотского наслаждения, обозначая красоту тела как проявление и подтверждение божественного происхождения любви и человека.
Лиризм спектакля поддержан его музыкальностью, героям и их чувствам аккомпанирует настоящий пианист. Своеобразный «театральный тапёр» отсылает нас к условности кинематографического и театрального мира, к которым так тяготеет Катя. Хоровым обрамлением служат и ряд второстепенных персонажей, сыгранных молодыми актёрами, они же и создают особый театр теней за стёклами.
Пластическое оформление спектакля всё же скатывается в некую иллюстративность, карикатурность. Сцена экзамена напоминает дешёвое варьете, а между тем Бунин подразумевал студию МХАТ. Мать Кати поёт романс Вертинского нарочито вычурно и почти издевательски. Подобный сарказм по отношению к театральной и богемной жизни несколько нарушает заданный тон спектакля. Впрочем, нарушает и излишняя театрализация сельской, усадебной жизни.
Митя и Катя торопятся жить и чувствовать. Торопится изящная, длинноногая, полудетская, невинно-порочная Катя. Её причёска, косы колечком, украшена длинной белой лентой. Именно за эту ленту и схватит её директор студии и потащит к себе, грубо наматывая на кулак в жестокий и непонятный для неё мир взрослого мужчины. Торопится Митя, с его мучительной любовью к Кате, с дикой ревностью, как единственным доказательством чувства, с его трепетностью и нежностью. Митя – первая большая роль Сергея Азеева и он нежно и трогательно, почти акварельно, изображает первое чувство, ещё лишённое тяжёлых мужских полутонов.
Блестяща и Варвара Щербакова, сыгравшая и Катю, и её телесного двойника Алёнку.
«Митина любовь» - это первый снег, и мистическое ожидание зимних чудес, это весна, и Вербное воскресение, это приметы уже погибающей усадебной жизни, это смешливый Протасов с его кинематографическими опытами и воробьями, это первая любовь, нежность чувства, стихи, театр, музыка и это страх.
Страх разлит по всему действию спектакля. Причина смерти Мити не в Катиной измене, не в ёе отказе от их совместной жизни. Митя боится падения, измены самому себе, предательства себя внутреннего. Митя без передышки бежит к своему финалу. Выстрел он делает с радостью и облегчением. Ушла боль, ушёл страх.
Но осталась любовь. Осталось восхищение.