Не изменяющий себе Жолдак

«Росмерсхольм» Ибсена в прочтении Жолдака, разумеется, преобразился до неузнаваемости. Так преображались уже на памяти петербуржцев и «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева, и флоберовская «Бовари», и «Слуга двух господ» Гольдони. Но, изменяя Ибсена, Жолдак не изменяет себе. Стиль постановки предельно соответствует стилю тех его спектаклей, где в качестве героя-«агониста» выступает женщина. «Росмерсхольм» предельно сосредоточен на судьбе Ребекки Вест, на ее трагически неразрешимых обстоятельствах, которые режиссер не преминул дополнить парой-тройкой колоритных деталей, у Ибсена не фигурирующих. Но порока в досочинении нет, тем более Жолдак всегда становится вровень с автором текста. И славится он как раз тем, что мастерски умеет высекать новое из давно знакомых и как бы закрытых темах и героях. То, что обычно Жолдак делал виртуозно, на этот раз не срабатывает: метод пересочинения не рождает откровений. Вероятно, все-таки есть разница кого и как досочинять.

У спектакля мощная энергическая заставка: в момент рассадки зрителей на сцене мы видим фрагмент – один, зацикленный – свадебного гуляния, в котором застревают Беата и Росмер. Ритмически сцену организует пробирающий до костей истошный крик девушки поверх фольклорного мотива. Ритм дальнейшего спектакля будет организован куда менее внятно, чем пролог. Будут переживания Беаты, много внутренней жизни Ребекки с интимными подробности, будет сложная картина о психических аномалиях женщин-соперниц. От просто экзистенциальных страстей режиссер уводит зрителя в тему преступления, наказания и самосуда Ребекки. «Росмерсхольм» Ибсена богат на этические проблемы, выбор большой, но режиссер сводит историю к теме вины. Ребекке является призрак убитой ею Беаты, жены Росмера. Беата решена не как двойник Ребекки, что было бы в стиле Жолдака. Здесь Беата предстает ярко выраженной антитезой порывистой и сумрачной Ребекке: белое платье, светлые волосы, кроткие глаза. Этот персонаж выполняет фоновые вспомогательные функции и несмотря на то, что Беата – главная жертва, новых красок ее присутствие к пониманию трагедии Ребекки не прибавляет.

Ребекка Эвы Имре тащит на себе все эмоциональное напряжение спектакля. Актриса исполняет зацикленные действия, продолжает мифологию предыдущих жолдаковских героинь – жадно вдыхает аромат искусственных цветов, выходит дышать к огромному окну, путается в длинных намоченных волосах и главное – всячески транслирует несовместимость с пространством, в котором пытается себя утвердить – с Росмерсхольмом. Имре с высокой степенью самоотдачи воплощает принципы «квантового актера» Жолдака: сверх-подвижная и сверх-чувствительная, но она больше занята физическими действиями, из которых состоит роль, и опрокидыванием сознания из огня да в полымя, чем выстраиванием цельного образа своей героини. Тут-то и возникают ритмические и смысловые обвалы – не все действия актрисы становились частью единого и непрерывного потока. Многие из них оказывались равны сами себе, и в данном случае это не комплимент, потому что из-за подобных провалов страдала общая мифо-поэтическая среда, создание которой является одним из главных элементов жолдаковских «dreams». Создание, а не разрушение.

Рядом с такой Ребеккой Росмер неизбежно уходит в тень. Персонажа Бодажа Бодолаи жаль, ему не удалось выбраться из-под каменных завалов, устроенных в Росмерсхольме Ребеккой. Театр Жолдака по-прежнему больше рассказывает про «сильных женщин в огне». И про мужчин, будь они хоть трижды в огне, не говорит ничего. Но на этот раз такая конфигурация не самая убедительная.